Сначала был дом

Ярослав Орос написал о Корзо, улице, на которой практически прошла вся моя жизнь и зацепил за живое. Сейчас по вечерам всё меньше загораются на этажах окна. Центральная улица превратилась в район магазинов и офисов. Может, поступаю неверно, но материал коллеги заставляет меня опубликовать старый мой рассказ о доме, который я люблю и о дорогих мне людях. Ещё раз о Корзо, но по другому, изнутри.

В этот дом мы перебирались, неся нехитрую поклажу в руках: узлы и узелки, тумбочки, этажерки и табуретки. Путь был недлинный, с начала улицы – в её конец: из мрачной хибарки в глубине двора напротив первой аптеки, где над хлипкими строениями нависало нарядное трёхэтажное здание, застилающее всему нашему двору свет и солнце. С этого дня у бывшего фронтовика, в мирное время "государственного хлебного инспектора", и его жены домохозяйки, началась иная, лучшая, жизнь. Луганск, Умань, Ужгород. За пять лет – несколько переездов. И куда? В самую западную точку Союза. Бабушка волновалась, и ехать не хотела. "Так надо" – сказал дед, и они снялись с места. Член партии он верил, что во благо, и поехал поднимать сельское хозяйство новой области.

Понемногу обживались. В квартире появился диван, гордость нашей бабушки и спальное место для меня, внучки, потом большой ламповый радиоприёмник. Он шипел, как живое существо, и бабушка, чтобы подчеркнуть его значимость, особый социальный статус, вышила гладью большую салфетку с зубчиками лепестков. Салфетку положили на новую массивную тумбу с круглыми боками, приятно обтекаемых форм, сверху поставили приёмник, и несколько раз в день, ритуал, сметали с него пыль.

Мы тайком лазили на чердак, извлекая из куч, беспорядочно брошенного враз исчезнувшими из жильцами, крама удивительные вещи. Это были книги в благородных переплётах, написанные по-венгерски и латиной, медные подсвечники, потемневшие латунные ручки, изящные пузыри-бутылки. Боже, чего там только не было...

У соседки бабы Нали гостиная – настоящий музей: изящный книжный шкаф на маленьких ножках, на всю стену резной буфет в благородном мерцании зеркал и стёкол с множеством шкафчиков, ящичков тайных и явных, добротный стол с шестью стульями и люстра в том же ключе, свисающая с потолка. Мебель глянцевая, чёрная, и по радостному утверждению соседки, трофейная, оставшаяся от бывших жильцов, не то эмигрировавших не то сосланных сразу после прихода в Закарпатье советских войск, иными словами, дармовая. Как тут не радоваться, уникальный антикварный гарнитур и ты его полноправный владелец. Над историей его происхождения и смыслом преемственности никто не задумывался. К имуществу никто особо не прикипал, да и не было его ни у кого. Война научила обходиться тем, что вмещалось в чемодан.

У подруги Жени, диваны и кресла ярко-алые (от "бывших" ) потолки с лепниной и распашные четырёхполосные двери из зала в спальню, через которые виден профиль резиденции в ореоле неба. Из Женькиной царской квартиры, где всё не признавало нас и отторгало, ну золушки, дети оккупантов, не признанные, нелюбимые, мы с облегчением перебирались на самый первый этаж, вровень с уже загаженным совковым гастрономом, внутренним двориком. Там, в коморке, почти без дневного света, где узнаваемо пахло сыростью, а значит бедностью и безысходностью, ютилась семья бывшей консьержки дома, Юлишки ныни. Бесшабашный Васька, наш герой и друг, её внук. У Васьки русский отец, мадьярка мать, и по сему он свободно вписывался в ужгородский социум. Свой для одних и для других. Юлишка ныни, совсем старая, слепая, помнившая ковровые дорожки в парадном, нас пугала. Другое дело Васька. Он зимой и летом ходил по мраморной крошке лестниц дома босиком, таскал нас по дворам и подворотням, заставлял подниматься на замковые стены, есть копеечную тюльку с чёрным хлебом, одним словом, опекал. Мы с Женькой слушались его беспрекословно. Предводитель. Мне хотелось быть мальчиком, делать всё как Васька, ловко, блестяще, грациозно и нахально.

Летом мы лазили на крышу. Пыль и зной чердака бил в нос, кружил голову. Мы карабкались по хрупкой деревянной лестнице, потом на площадку, с середины которой через пыльное стекло был виден весь лестничный шаг, потом ещё выше, уже по короткой лестнице, пригнувшись, открывали люк... и становились невесомыми. Ветер не щадя трепал юбчонки, звал, жарко обдувая тело, солнце казалось почти рядом. Мы притихали. Смотрели на терракот крыш, островки зелени и сине-бледную дымку гор, как обрамление пейзажа. Под нами, в размётки улиц и площадей двигались игрушки-люди, блестела чешуя реки, и чтоб этот весь мир не распался на части и не исчез, был вечно реален, видим и осязаем, его держали, как стражники, окружив со всех сторон, мощными мазками-акцентами, соборные шпили.

В доме ещё ютились в коммуналках. Ещё народ не разжирел и был контактен и в меру доброжелателен и в меру завистлив и отзывчив, словом, люди как люди, ничего особенного, но со своим бытом, своим размеренным неспешным ритмом.

"Мать, родная, тебе полевые цветы" – это наш дед в чесучовом белом костюме в соломенной, по-хулигански набекрень, шляпе с цветами для нашей бабушки на вытянутой руке, торжественным, "солдатским", по определению самого деда шагом, широко и на прямых, не согнутых в коленях, ногах. Марширует по балкону раз-два, раз-два. В букете васильки и колоски пшеницы. Бабушка встречает чудачества деда сдержанно. Дедуля у нас любитель пропустить в магазине "Карпаты" не один стаканчик крепачка и предусмотрительно прихватить с собой бутылочку, поддерживающую ночное бдение. Для меня у него – конфеты "Детское счастье", которые я не люблю, но ем, чтоб не обидеть деда. Дед, не спеша, обдумывая, где на этот раз разместить заначку, засовывает в кафельные печки, благо в комнатах их две, бутылки с крепаком, чтоб бабушка не нашла, и подмигивает мне, заговор на двоих, мол, не продай. Для прочности нашего союза – наливает немного на пробу. Мы с дедом втихую прикладываемся к стаканчику, он – к большому, у меня – напёрсток, но деда я всё-таки закладываю. Дед знает, но зла на меня не держит.

Мой настоящий дед погиб под Сталинградом. Я твёрдо уверена, что кровный дедуля, к крепаку так рьяно бы не прикладывался. Он у нас благородных кровей. Слово кадет для меня даже не информация, а неиспользованный пароль к тайне нашей семьи. Что с ней случилось после революции, мы не знаем. Единственный участник событий, сучок на генеалогическом древе, который мог бы пролить свет на тайну, лежит на Волге в братской могиле. У нас, как доказательство, примета, по которой можно только распознать породу, – старинный дагерротип, с которого строго смотрит добротная крупная женщина с внушительным кулоном из золота на груди. Свекровь нашей Кати" – подписывает фото в алкогольном сумбуре наш дед. Среди надписей есть приблизительно такие: "Бог его знает кто это, наверное, знакомые той одинокой киномеханнички с Катиной работы. Ну и рожи". По надписям к фото я могу определить, кто есть кто.

"Дети в школу собирайтесь, петушок давно пропел". Как не нравились мне эти вопиюще громкие сигналы живого будильника. И уже в кухне жарко натоплена печь, пышет жаром картошка. Дед наказывает в напутственном слове в школу, принести полный портфель пятёрок, обязательно говорит: "С богом", легонько подталкивая к выходу, лети мол, птичка. Помню его растерянное лицо, перепутав классы, он всё родительское собрание слушал жалобы классной руководительницы на чужого ребёнка. "Ваша девочка?" "Моя". Ошибку он понял, но ради меня,– скажут непутёвый дед, – не признался, и вёл себя как на войне, приняв огонь на себя за всех хулиганистых и непокорных девчонок. Я была из них. Какая же разница за кого получать? Он всегда слышал, как я бегу по лестнице из школы, почти одновременно открывал входную и дверь в туалет, как вратарь принимал на себя летящий по коридору в никуда портфель и ликовал. Молодость рядом! Он защищал меня от бабушкиного гнева, знатно чихал по нескольку десятков раз подряд на весь подъезд, разбавляя, громовые чихи, виртуозным тяжелым матом, убегал из дому, когда бабушка топила ещё мокрых котят, называя её грешницей и убийцей, таскал меня за собой по элеватору, заставляя пробовать зерно на вкус, словом, был незаменим, капризен, вздорен, вечно пьян и вечно неуёмен.

Стирка в доме тоже была коллективным явлением. На чердаке – своя прачечная с котлом, цементными полами, скамейками и шайками.

Летом прачечная использовалась и как семейная баня, горячей воды в котле было вдоволь, шайки под рукой, плескайся в удовольствие. Потом бабушка шла вниз и предлагала соседям баню, не пропадать же оставшейся тёплой воде. Дом наш квадратом. От квартиры к квартире – узенький внутренний балкончик всегда в буйной зелени. От двери к двери – метров четыре, пять. Кухонные окна – тоже на внутренний балкон. Сразу за балконами-тропинками, колодец внутреннего дворика. Квадрат не завершён. Балкон обрывается у дверей квартир (на втором и третьем этажах) и глухая стена дома, унылая и громоздкая, нависает над ним. Тупик. Зато поднимешь голову и шапка неба в квадрате дворика обозначима и зрима.

В знойные дни дом затихал. Ни души. Разомлев после бани, бабушка накручивает на голову тюрбан из банного полотенца, вторым повязывает бёдра и полунагая, гордо выставив внушительную голую грудь, идёт к бабе Нале. "Ступай купаться" – строго говорит она и для большей убедительности подбоченивается и выставляет ногу, как будто вот-вот пустится вприсядку. Вылитая кустодиевская купчиха, румяная, крепкая и крупная, без "драглей". "Борисовна, что ты" – всплескивает баба Наля в ладоши, и они дружно и радостно хохочут. Бабушка, бесстыдно не прикрытая, величаво медленно идёт назад по балкону. Бёдра плавно ходят, вся она монолит, богиня, и я тихо с лёгкой завистью вздыхаю. Куда мне до неё, не та порода – размен рубля на мелочь.

Бабушкина подруга Наля из тех, кто всегда в курсе чужих дел. И неизвестно кем она была больше – подругой или тайным врагом-конкуренткой в состязании на тему: у кого лучше: обед, белоснежней бельё, покладистей муж, счастливей дети, и дальше по цепочке, внуки. Дядя Миша, муж подруги, вызывал зависть всех жён в доме. Фигура. Первый в послевоенной истории начальник Ужгородского аэропорта. Он был добрейшим человеком, играл по вечерам на гармошке прямо у входа в квартиру, называл жену милкой, и был настолько непритязателен, что на отсутствие в положенное время обеда на столе, реагировал мирно и с шуткой. Он так и ушёл тихо, чтоб не доставить беспокойства семье. Она постучала нам в окно ночью, и мы всё поняли, открыли двери и коротали с ней ночь до утра, чтоб не одна, чтоб за чашкой чая с сахаром в прикуску. Утром она тихо ушла по балкону хлопотать. И всё было без лишних слёз и слов, но торжественность и таинство и даже величие смерти в этих односложиях и разговорах полушёпотом, как будто ни о чём, чтобы не спугнуть НЕЧТО, присутствовали, были сохранены и соблюдены. Откуда это у них? Ведь полуграмотные русские бабки войной вымученные, лишениями замордованные, но крепкие как лесные орешки, словом, бывалые. Как пришли они к знанию и мудрости, простоте и щедрости? И я поняла, и увидела, и запомнила их такими в ту ночь.

Повзрослев и заметавшись во взрослых хлопотах, у меня уже рос первенец, я вдруг увидела на балконе бабу Налю пожелтевшую, безучастную ко всему. Она вскоре умерла. Её единственная дочь и внучка жили в Минске. С пропиской внучки они не успели на два часа. В какую-то важную тогда контору весть о смерти главной квартиросъёмщицы просочилась мгновенно. Всё. Не было тогда приватизации. Бабушка моя переживала, но не забыла прихватить под фартук в разгар поминальной беготни из кухни в кухню, любимую Налину чугунную сковородку. "Не будут же они её в Минск тащить" – сказала она даже не мне, а так, в никуда.Я не ответила, промолчала. Только вдруг вспомнилось, как в долгие зимние вечера, когда бабушка поздно возвращалась с работы, баба Наля и наш дед пекли в золе кафельной печки картошку к позднему ужину. Ставили широкий табурет, накрытый белоснежным льняным полотенцем. На нём чудом умещались миска со знаменитой бабушкиной квашеной капустой, хрустящей, облитой ароматным подсолнечным маслом, доставленным оказией с Украины, присдобренной злым зимним луком, кастрюлька с картофельным лакомством и даже тарелки. Мы усаживались вчетвером вокруг табуретки и пировали. Расходиться не спешили, ещё чаёвничали. А уж потом... Ну спёрла она эту сковородку. Подруги же. А может, конкурентки и в мире ином.

"Уберите из подъезда уголь. Сейчас невеста выйдет" – голосила в парадном нашего дома ещё одна, но уже эпизодическая в моей жизни, бабушка моей подруги Людмилы. То, что в день моей свадьбы в магазин "Карпаты" как раз привезли гору угля, и не собирались его убирать, я узнала намного позже. И что это плохая примета баба Мотя просветила меня тоже не сразу, боялась сглазить, но не удержалась. И разгребаю этот клятый, уже виртуальный, уголь я всю жизнь. Не уберёг всё-таки дом. А может, и не любил он меня, а просто терпел. Не те корни, не австро-венгерские.

Только через годы я поняла кто мы такие в этом доме: завоеватели с чуждой культурой, способом жизни, устоями и нравственностью. Чужаки, чужинцы. Наверное, он нас никогда не любил. Но я его люблю. Безответно, тихо и печально. Здесь прошли золотые мои годы. Отсюда – в детский сад, первый раз в первый класс, на два свои выпускные, под венец, в роддом. Отсюда – провожала в последний путь родных. А ты, так ли безучастен и неопределён, так же ничего не значишь в моей судьбе? Нет, и ты внёс лепту, определил что-то своё во мне, ведь какие крыши, и получился-таки характер, не вписывающийся в норму, а что такое, норма?

Впервые свою чужеродность я почувствовала ещё в школе, когда первого ноября наш город сливался в одну яркую толпу и шёл на кладбище. У них были могилы – у нас нет. Дети без прошлого, перекати-поле. Но мы шли тоже. Были причастны. Смотрели на зарево мерцающих свеч, слушали реквиемы, торжественно-спокойный голос отца нашей сокласницы Иры, льющийся через микрофон над Кальварией. Меня тянуло сюда, как магнитом. Школа была рядом, мы бегали на кладбище на переменах, коротали среди надгробий сорок пять прогулянных минут, зубрили на лавочках, поставленных, чтоб скоротать минутку над родной могилой, уроки. Когда в самый разгар событий в Чехословакии, тут появились свежие холмики с обелисками, мы поняли, что свои, такие же, как мы, безродные, и прикипели к этим могилам. Под холмиками лежали почти наши ровесники, погибшие на чужой земле.

Мой очередной муз, (от слова муза) заманенный в дом сложными переговорами с обещаньем борща и чего-нибудь вкусно-экстравагантного, - однозначно понятный путь к сердцу мужчины, – увидев меня в ореоле стен, сразу сник и подувял. Дом, моя единственная в жизни опора, символ материальной стабильности, был безмолвен, но красноречив. В него вложены вся моя фантазия, размах и широта натуры, целое состояние и вся сила любви. Обустроен и блестящ, он вне конкуренции, мой неодушевлённый мужчина, мой дом, моя крепость. И муз почувствовал эту свою неконкурентно спроможність и отступил. А может, в доме моём живёт со мной душа в душу маленький защитник, домовой? А, муз?

То, что мужчины друзья-враги, я поняла с пелёнок. Мой грешный дед любил вышагивать по городу с коляской, в которой мирно сопела я, но естество его в тот момент всегда раздваивалось. Безобидное гулянье с младенцем обязательно заканчивалось посещением культовых мест. На Корятовича, где когда-то был хлебный магазин, в те времена разливали. Оставив коляску перед входом, он, прикрываясь газеткой, чтоб не узнали и не донесли, проникал в тёплую прокуренную пивнушку, и замирал над стаканчиком красного. За первым стаканчиком следовал второй. Дед вознаграждал себя за роль няни. Он благоговел, цедил вино медленными глотками, задерживая его на языке, подталкивал к горлу, короткими спазмами опускал. Кадык ходил, обозначая путь, а палец, как дирижер, акцентировал, извне помогал осуществить этот нелёгкий извилистый и тернистый путь сладковато-хмельной жидкости. Дед театрально поднимал сложно-изогнутый указательный палец и говорил: "Что туда – не грех, что обратно – грех". Потом он вступал в беседы и забывал. Забывал про коляску, спящего на холоде ребёнка и грозную мстительницу бабушку.

По запаху городских пивнушек я безошибочно угадывала их место расположения. Первая, самая популярная, на Кресте, это потом знаменитый "Ключик" так безвозвратно ставший воспоминанием. Здесь стояли в ряд разливочные слоны-автоматы с пивом и вином. Цементные полы в непогоду и слякоть были до отвращения грязны, но обязательно присыпаны древесной стружкой. Запах опилок, соединяясь с винно-пивными парами, сшибал наповал сразу при входе. Я терпеливо ждала деда, изредка теребя его за рукав, и, чтобы было не так скучно, канючила конфеты. Мы ходили к ботаническому саду. Там, в спине горы, за неброскими железными дверьми, извилистыми улочками тянулись винные подвалы. Было полутемно, пахло кислотой вина, мокрым деревом и прелостью, стоял густой не то дым, не то пар. Мы вели двойную жизнь. Дед – тайную, я – явную. Другой - у меня не было. Своё и моё неправедное поведение дед искупал. Так у меня появилось заграничное капроновое платье, источник всеобщей зависти девочек в садике, трёхколёсный велосипед и голубое драповое пальто, сшитое на заказ.

Бабуля наша была строга и всегда в хлопотах. Она гоняла деда, закармливала меня до неприличия, мыла, драила всё, что реагировало на тряпку и щётку, закладывала соленья, варила варенье, держала огород, сетовала на жизнь, проклинала день и конкретное место (памятник Ленину в Луганске), именно там она встретила деда. Порой она плакала, вспоминая, как дед спас в сорок шестом две семьи от голода: нашу и её младшей сестры.

Бабушка то ли в знак протеста, то ли следуя необъяснимым порывам своей широкой натуры, бузила по-своему. На кухне у нас всегда роились соседки и подруги. Стоял дым коромыслом. Женщины мерили бёдра и талии, высоко поднимали юбки, обнажая, стройные и не очень, ноги, спорили до хрипоты, у кого лучше фигура, и даже делали на дверях зарубки для аргументации совершенства форм и линий. Окончательно рассорившись, они садились пить чай с домашним печеньем, то есть раскуривали трубку мира по-славянски, и тогда всё затихало и успокаивалось. Где-то под пятьдесят бабушка встрепенулась, решила заработать себе пенсию, устроившись в Летний кинотеатр в конце улицу Щорса, ныне Лучкая. Так я увидела Ужгород в другом ракурсе, со стороны университетской библиотеки. Школьницей – со стороны Подградской, там жили мои соклассники. Зимними снежными вечерами извилистая Подградская была похожа на живую иллюстрацию к сказкам Андерсена. Но все дороги вели сюда, к нашему дому. Отсюда всё начиналось и заканчивалось, рождалось и умирало. Здесь сосредотачивалось всё: жизнь, страсти, ревность амбиции.

Людмила Загоруйко, Закарпаття онлайн.Блоги
04 листопада 2011р.

Теги: Корзо

Коментарі

максим 2013-02-13 / 11:03:11
мурашки по коже.... великолепная проза. с таким же удовольствием читю Милана Кундеру и Айтматова. Браво.

Cвітлана 2013-02-04 / 11:42:47
Прекрасна проза. Цікава, жива, прозора, відверта. Хочеться читати й читати. Натхнення Вам, пані Людмило!

Нервовий 2012-06-09 / 14:07:12
А наш закарпатський нарід не міг отримати там квартирки, хоч і комуналки...

ярослав орос 2011-11-10 / 18:53:00
паніко людо, нащо Ви кажете, що лиш такі зарозумні ужгородці порозуміли Вашу мисль... а ми, медвИді?..

Людмила 2011-11-10 / 14:11:00
Дякую всім, хто не звів розмову до клініки і вивів її в звичайне людське русло, де є здоровий глуздвміння сприйняти текст, як картинку. Спочатку я вже думала, що попала в психіатрію.
Люблю це оповідання, воно в мене одно з перших, викоханих і виплеканих. Ми навлежемо до покоління, яке жило зовсім в іншому світі, але ми ваши сучасники, інші, але ваші.
Хочу ще додати, що оповідання увійшло в короткий лист міжнародного Волошинського конкурсу і в свій час було надруковано в датському двомовному журналі ДРУГИЕ БЕРЕГА. Так що оцінили його добре не тільки ви, ужгородці, але й люди зовсм інших культур, адже тут не тільки йдеться про наше місто...

О.Д. 2011-11-10 / 00:51:00
Гарно. Як картина - в кольорах і деталях, тільки ще в часі і просторі. Інший світ, інший вимір - ті, які я в Ужгороді вже не застав. Злам епох, ламання доль - все це, начебто на задньому плані, розмито, але - як основа, на якій нанизано оповідь.

Ніякі сухі історичні факти не взмозі донести до нас дух того часу - іншого, не мого покоління.Часу, що відійшов, але ще зовсім поряд. І Ужгород - він у нас один, але у всіх, виявляється, свій, неповторний...

Дякую...

М 2011-11-07 / 11:48:00
Спасибі авторці за те, що вона розуміє ставлення закарпатців, ужгородців до "асвабадітєлей". Звичайно, ні її , ні дідуся і бабусю не можна в чомусь звинувачувати - вони ж бо були кинуті сюди владою...
Але згадується мені розповідь корінного жителя Рафанди: "Прийшли визволителі, треба було розквартируватись. Заходили в уподобану квартиру..."- Кто здесь живет?"
виходять люди "- Ми." Автоматна черга. "- Не вы, а мы."

дещо до новели 2011-11-07 / 10:31:00
Спасибі п.Людмило за гарну новелу!
Я би не поспішала "тлумити" авторку лише за те, що вона з "асвабадітєлей". Жінка гарно написала, згадала свої дитячі вражання і про родину, і про довкілля і, зрештою, про тогочасний Ужгород дитячими та юнацькими очима! І не повстидалась крапочки над Ї поставити, а саме про "трофейную мебель", "сосланных сразу после прихода бывших жильцов", "детей оккупантов". Колись таке й припустити не можна було.
А про такий комунальний будинок і сама пригадую з власного дитинства:
Двоповерховий будинок у центрі Мукачева, в 60-70-х, 9 помешкань: 2 на першому (суперлюкс?), де мешкали замнач прикордонного загону та якийсь крупний пєрєць Жєребцов з міськвиконкому, на другому - в окремому помешканні, ну а я же інакше, Басс, і величезна 4-кімнатна на 4 сім"ї; і дві родини у півпідвалі - з місцевих, звичайно! Точно так само [ютилась семья бывшей консьержки дома, Юлишки ныни.] - лише пів-каліки Терішко-нейні з двома синами і велика циганська родина.
Перелічую теє усе, бо до війни цілий отой будинок належав лише жидові-адвокату, який чудово жив при чехах і уся родина пропала при мадярах у війні. Прошу ЗЕ со-товарісчі не турбуватись, що мадяри не винні, але німці: була мадярська влада тоді? - ну, то й при мадярах. Доречі, при мадярах на 2-му поверсі був офіцерський бурдель (для ЗЕ со-товарісчі: куплерай).
І так само, як у п.Людмили, згадую, 2-3 сім"ї заграбастали більшість того, що "Мебель глянцевая, чёрная, трофейная" і усе з тим.
Так ось, там також на горищі серед мотлоху було усякого повно! для нас дітлахів. І хлопці з сусідніх дворів часом грались "в вайнушку" не у пластмасових шоломах, а навіть мали 2 німецькі, один навіть з шкіряною підкладкою, і один радянський, карабін без затвора і просвердлений, величезну гранату з дерев"яною ручкою, зовсім порожню всередині. та й гільзи були.
І непорозуміння, і неприязнь були між асвабадітєлямі та мадярами-мадяронами.
І заглядання у сусідські баняки-лабоші на комунальній кухні було. Сусідку мало раз не трафив фрас, як мій брат заховався за занавіскою (діти грались у схованки-пряткі) і вискочив саме, як вона своєю ложкою сусідське вариво дегустувала.
А пльотки, плотьки - ой-йой!

Просунута 2011-11-06 / 22:50:00
Після прочитання Григорія Климова починаєш розуміти, як нас підступно розводить гаркава т. зв. сучасна творча критика, яка вважає нас за лохів, розводячись про таку муть, як абстракціонізм в мистецтві або постмодернізм в літературі. Я розумію одне: краса завжди залишається красою, а потворність завжди залишається потворністю.

Хлоп 2011-11-06 / 21:52:00
Світова психіатрія давно дослідила таке явище як едипів комплекс або комплекс електри. Їх представники полюбляють вигадувати велосипеди в образотворчому мистецтві, літературі та театрі. А часто виходить пшик.

вв 2011-11-06 / 18:50:00
Нормальний поцан, 06.11.2011 18:29

Жаль вас такого, ненормального. Увесь травмований. Своє немужське ви не зміните, якщо до інших чіплятиметеся. Знайдість собі щось інше для самоствердження. Якщо з жінками не виходить, то хоча би спортом займіться. Рибальство теж відволікає від дурних страждань. Виходьте більше на природу з вашої клітки, врешті решт. Кажуть, що й найтяжчі комплекси лікуються, якщо себе усвідомити.

Нормальний мужик 2011-11-06 / 18:29:00
Сначала был дом... У нормальных людей всегда вначале была нормальная здоровая семья, потом - дом, потом дерево и сын, либо дочь. Кто этого не имел и не имеет, - по крайней мере, те, кто, ничего этого не создавал, а пытается рассказаывать о высоких якобы поэтических вещах другим, - является дегенератом. Вообще смешной является ситуация, когда человек, по-возрасту являющийся сыном женится на женщине, которая ему годится в матери, либо когда женщина женит на себе человека, который ей годится в сыновья. После этого их литературному творчеству искренне верить могут лишь профаны. Чтобы понять эти вещи, достаточно быть здравомыслящим человеком, либо прочитать Григория Климова.

2011-11-06 / 11:32:00

Я, Микола Староста з "Трьох дубів" у Виноградові, є найбільшим фанатом сайта Закарпаття онлайн. Це найкращий сайт Закарпаття, який один пише правду про свинства мого брата, заступника "губернатора"  Івана Бушка - читайте статтю "Депутатством по сирітству"

2011-11-06 / 11:05:00

Я, Микола Староста з "Трьох дубів" у Виноградові, є найбільшим фанатом сайта Закарпаття онлайн. Це найкращий сайт Закарпаття, який один пише правду про свинства мого брата, заступника "губернатора"  Івана Бушка - читайте статтю "Депутатством по сирітству"

Ломпа 2011-11-04 / 17:12:00
Спасибі Людмило за милу новелу! Я теж Корзо видів з свого боку, але стиль, відвертість - заворожує. Привіт Петрові від Ломпи Володимира.

ярослав орос 2011-11-04 / 08:50:00
пані людмило, пригадуєте – народе: як не крути, микито, а без широкого лугу ані сюди ані туди...
а щодо corso, то воно у нас, у кожного, своє... як у кожного – своє корзо, місто, село, авторучка, коханка (ець)...
найбільше потішило те, що я дістав до живого... отже, ще ’м валовшний... дякую за розуміння...