Я до сих пор пьяный и голова кружится — то ли от вина, то ли от высоты. Это потому, что на Пасху я ездил к одному своему старому другу — в Карпаты. Ох и уважил меня Ваня, ох и уважил! Одних только веников на баню с десяток ушло! А на Всенощную повел меня в монастырь, что высоко в горах расположен, — туда даже дороги нет, только узкая тропинка, лишь местному люду ведомая. Поднялись мы на самую вершину, глянул я вниз и понял: наверное, с такой высоты ангелы на землю смотрят — уж очень красиво! На второй же день Пасхи Иван мне такой подарок устроил, что до конца дней его должником останусь — сводил меня к сезонному стойбищу овец на полоныну. Знает гуцульская душа, что люблю я прогулки по таким местам.
Ну что, айда на полоныну?
Вышли мы в 5 утра — под ботинками лопались "стекла" ночных заморозков, трава белела от луны и инея. За селом с асфальта свернули на полевую дорогу, мимо птицефабрики, где хозяйничают то ли китайцы, то ли корейцы (Ивану они все на одно лицо), вышли к вырытому — метров шесть глубиной — речному каналу. Сейчас в нем воды — овца хвост не намочит, а бывает, весной речка разливается — людские огороды затапливает, однажды и людей, упокой Господи их души, вода забрала, "понині не всіх виловили", — крестится Ваня. Так вдоль речки, что блудила по лесному низовью Карпат, к восходу мы и дотопали куда надо…
В здешних краях, где пастбищам конца-краю не видно, если овец не держишь — какой из тебя хозяин? Хлопот тем более минимум: в начале весны отдал чабану, и аж до первого снега овцы в отаре. Подальше за селом, на зеленых холмах, что еще не горы, но уже и не равнина, пастухи присматривают место: чтобы травы вокруг побольше, водопой неподалеку, подъездная дорога хотя бы для телеги велась, от пронизывающих ветров затишье чтобы было. Ежели все путем — быть тут салашу. Салашом здешний люд называет сезонное стойбище овец. Куда Ванька меня и привел.
... В загоне, где-то в полфутбольного поля, огороженном пересохшими дрючками, хором блеет 297 овец. Оно и понятно: после ночи вымя давит — выдоить просят. Ерзает в навозе привязанная проволокой калитка, по очереди выпуская овец на дойку. Над ней навес от дождя, знаете, которые на сельских свадьбах для музыкантов сооружают — из рубероида на четырех палках. Овчары Володька с Мишкой "играют" виртуозно — одну овцу опустошают меньше чем за минуту: за лапу схватил, виолончелью между ног поставил, сиськи, как струны, щипнул — следующая...
Поздней весной, когда трава сочнее, а дни длиннее, со стада в три сотни голов надаивают по 50—60 литров. Нынешний же удой в двух ведрах уместился. Все молоко пойдет на сыр — а куда ж его еще? На вкус овечье молоко, скажу вам честно, так себе… пьется через "не могу". Зато сыр овечий — пальчики оближешь.
По-быстрому помолясь, Миша процеживает молоко в путыну — специальную бочку, сбитую обязательно из смереки. Почему используется именно это песенное дерево, овчар не ведает, "але так ще мій старий робив і його вуйко теж — бо береза чи вільха вам дулю дасть, а не сиру". Затем в путыну кладется кляк. Кляк (не к столу будь сказано) — это маринованная в рассоле внутренняя оболочка желудка только что отелившейся коровы. Трехлитровая банка с этой штукой, бултыхающейся внутри, смахивает на экспонат анатомического музея уродств. Кляк, вступая в реакцию с молоком, каким-то чудом вычленяет из него сыр. Причем за каких-то пятнадцать минут! Божиться не стану — я как раз отошел на минутку — но, кажись, нашептывал чего-то Мишка, когда опускал в бочку кляк, и глаза к Карпатам поднимал. Нет, меня не проведешь: чтобы вот так — раз два и нате вам готовенький сыр — тут без заклинания не обошлось…
Теплый овечий сыр — а из двух ведер получается около шести килограммов — каждое утро по очереди приходят забирать хозяева овец. Это называется ватажить. Ответственная, скажу я вам, миссия — детям или женам ее не доверяют. Судите сами: появиться в салаше нужно вместе с солнцем — помочь овчарам выдоить, путыну вымыть, кляк в воде вымочить. Ну и главнейшая обязанность ватага — принести пастухам обед и к обеду, разумеется, тоже. Сегодня ватажит дядька Василий. 30 лет он отпахал строителем на Севере — на дом заработал, на приданое дочерям, нынче на стареньком "уазике" промышляет: тепличные помидоры, огурцы на базар возит. Славно ватажит бывший северник — одного только самогона две поллитровки принес, а голубцов, тех, что Васина жинка натушила, хватило даже псам…
После славного обеда у костра хотел было я спустится к речке — умыться да пару кадров оттуда сделать.
— Ты там, это… поосторожней, — придержал меня Миша, — не ходил бы лучше сам…
— Это еще почему?
И рассказал мне овчар историю, после которой у меня пропала охота к речке спускаться. А ну ее!
— Дело было как раз в полдень, — Миша еще не закончил трапезу и разговаривал со стаканом в одной руке и куском сала — в другой. Сам он здешний, в Изе закончил 7 классов, подался на заработки, после устроился водителем в больницу, где и отшоферил 35 лет. По-разному приходилось за баранкой, но Михаил не жаловался — при машине голодным не будешь: тому — дров, другому щебенки привез, да и на работе санитарки, что спиртом заведовали, уважали шофера. Теперь на пенсии, чабанит... — Вышел я из шалаша, дай, думаю, к воде схожу, руки после жирного кляка помою. Глядь, а по дороге идут двое…— рука у овчара задрожала, и он так крепко сжал стакан, что граненый как-то пролез между пальцами и упал на землю невыпитым. — Женщина — вся в черном, а с ней девочка — тоже в такой материи, как гроб обивают…Ты понимаешь, трезвый же был... А они прямиком, значит, на меня. И что особенно поразило: дул ветер, а их волосы не раздуваются, лица же, как мел… — на улице стоял белый день, я вроде не пугливый, но когда посмотрел в глаза Михаилу, по спине мурашки так и побежали. Я тут же налил себе и опрокинул одним махом, не ощутив даже горечи. Но не помогло — нижняя губа, чую, задрожала. А Миша продолжал, причем говорил он уже не со мной, а как бы со всем миром:
— …за секунду взмок, будто день напролет косил. Ну, мыслю себе, ежели они по мою душу пришли, то упокоюсь хотя бы с Богом. И давай молитву читать… Не поверишь — только начал Отче наш шептать, они в сторону повернули, а пока до конца молитву дочитал, нечистая вообще исчезла. Во какая сила-то Господняя!
— Отвернувшись, пошевелил и я губами, глядя в небо…
— Думаешь, Мишке примерещилось? — напарник Миши кульгавый Володька взял меня за локоть и отвел в сторонку. — Когда-то здесь вода из берегов вышла — людей много потонуло. Утопла и женщина с ребенком…
— Я уже 9 лет возле овец, все Карпаты с отарой протопал, — отполированной руками пастушьей палкой хромой Володька махнул на синие вершины, — в стаде каждую, как облупленную, знаю: какая в шкоду лезет, какая танцует, когда доишь, какая к барану мекает. Имена всем даем: Манька, Лозынка, а вон та, что носом ватру (костер. — Авт.) пробует — Магда...
— Магдо, ану геть звідси, курво волохата! — на все Карпаты заорал Володька и похромал заворачивать заблудшую овцу из шкоды. Бедняга еле волочил хромую ногу. Бедовая у мужика жизнь…
…Однажды Володька заснул с ногой, а проснулся без таковой. Отморозил. А что же вы хотели? В те февральские ночи даже собак с цепей хозяева в сенцы пускали — а то, случалось, замерзали в будках. Но Володе приходилось хуже собак — он ночевал на чердаке в сарае. Через дырявый, непонятно как доселе не рухнувший шифер задувало снегом, вымощенная в сене берлога была сырая, как могила. Поди тут не замерзни. И что обидно: Володька-то вроде и не бездомный.
…После окончания восьмилетки в своем родном Хусте (Закарпатская обл.) Володька поступил в ПТУ на сварщика. Затем — армия. Отслужив, устроился сварщиком на экспериментальный завод транспортной тары, а там повалили калымы, завидные заработки. Сваренные им могильные оградки с коваными тюльпанами, поговаривали Володькины заказчики, даже лежащих на кладбище радовали.
А три года назад умерла мать — остался Вова один в родительском доме. Но не успел он после покойницы полы в хате по обычаю вымыть, как заявилась старшая сестра (они с мужем отдельно жили)... и выгнала Володьку. Знаете, как бабы умеют — едва ли не в трусах на улицу выставила. С тех пор Вова, будто раненный партизан в оккупацию, на сеновале в сарае. Пытался было, конечно, вернуться в отцовский дом: оно и по закону помэрщына (наследство умерших родителей, что не оставили завещания. — Авт.) полагается младшему сыну, то есть Володьке, да и по совести — чтобы родного брата держать вместе со скотиной (но ту хоть кормит)?! Однако Володькину сестру стыдить — еще чего доброго можно схлопотать по зубам ("Щоб ти ними пекельну смолу гриз!"). Добрые люди — жалко же несчастного — надоумили Вовку подать на стерву в суд, но адвокат "двіста пійсят рублів запросив і ще горілки". Где ж их взять? Короче, покатился мужик по крутой, как та лестница на сеновал, наклонной: жилья нет, с работы поперли (кому нужен облезлый, вечно голодный, засыпающий на ходу работник?), семьей не успел обзавестись. Куда такому дорога? В чабаны. На полоныну…
...Весна весною, но нынешними ночами в Карпатах еще ручьи ледяной коркой покрываются, овцы от холода в кучу сбиваются, а Володьке с Мишкой хоть бы хны: спят под навесом в три шиферины на соломенной подстилке. Костер, правда, потрескивает у ног, да тепла от него — портянки к утру не просушиваются. Ленивый огонь разве что рысей да волков отпугивает. Как же, удивляюсь, болезни мужиков не хватают?
— А ми кожен Божий день сир їмо — дуже він корисний,... ну і ще горілочку.
Раз такое дело, будьте здоровы, мужики!
Ділитись
На головну
Версія для друку
Переслати
